Новый Исход - Страница 16

И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами –
Вот отчего нам ночь страшна!

Потом просто лежали и смотрели на звёзды. Вот ковш Большой Медведицы, а вот Кассиопея, похожая на английскую «дабью». И вдруг – золотой промельк падающей звезды. Ты успел загадать желание? А ты?… Как передать это ощущение величия и простоты мирозданья, этот шепот надмирных голосов, это счастье проникновения в тайны вечности, этот щемящий диалог души и неба?…

Поэзия навсегда

«Не спи, не спи, художник,Не предавайся сну.Ты вечности заложникУ времени в плену.»
Б. Пастернак

Должен честно (и с удовольствием!) признаться: я вырос на Великой Русской Поэзии и остался с ней в сердце пожизненно! Это началось ещё в моей молодости, в 60-е годы прошлого века, которые были буквально «пропитаны» поэзией. Помню, ко мне в руки попали какие-то листки с едва различимыми строчками (наверное, 10-й экз. под копирку). Фамилия автора была мне незнакома, из нескольких строк предисловия было лишь ясно, что это молодой 20-летний парень, мой тогдашний ровесник. Но когда я наконец, чуть ли не в ультрафиолетовых лучах, сумел разобрать блёклые буковки – я был потрясён. Это были какие-то… наркотические строки! Это было невыносимо прекрасно!

Рождественский романс (отрывок)

Плывёт в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу жёлтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих…
Плывёт во мгле замоскворецкой,
плывёт в несчастии случайный,
блуждает выговор еврейский на жёлтой лестнице печальной,
плывёт в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льётся мёд огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несёт Сочельник
над головою…

Стансы городу Петрограду (отрывок)

Пусть меня отпоёт
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня,
пусть поглотит,
мой шаг вспоминая,
пусть меня отпоёт,
пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная.
Всё умолкнет вокруг.
Только чёрный буксир закричит
посредине реки,
исступлённо борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.

Теперь имя Иосифа Бродского широко известно, а его посмертная правота очевидна всему читающему миру…

Интересно, что именно поэзия подвигла меня к мыслям о Боге, к которому я был в те советские времена вполне равнодушен, пока не прочел потрясающие стихи А. Блока:

Верю в Солнце Завета,
Вижу зори вдали.
Жду вселенского света
От весенней земли.
Всё дышавшее ложью
Отшатнулось, дрожа.
Предо мной – к бездорожью
Золотая межа.
Заповеданных лилий
Прохожу я леса.
Полны ангельских крылий
Надо мной небеса.
Непостижного света
Задрожали струи.
Верю в Солнце Завета,
Вижу очи Твои.

(Из «Дневников» А. Блока: «Стихи – это молитвы. Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает её в божественном экстазе. И всё, чему он слагает её, – в том кроется его настоящий бог»). Затем Д. Мережковский окончательно «доконал» мой атеизм:

О, Боже мой, благодарю
За то, что дал моим очам
Ты видеть мир, Твой вечный храм,
И ночь, и волны, и зарю…

Позднее я организовал в Донецке (Украина) самодеятельный Театр поэзии «Глагол» (это из пушкинского «Глаголом жги сердца людей»). Хотя театр наш был аматорским, но всё равно все наши спектакли принимала какая-нибудь тупая парткомиссия. Она-то и выяснила очень быстро, что поэзию для инсценировок мы подбирали «неправильную». Например, в спектакле «Глаголом жги» наши актёры кричали в лицо опупевшей комиссии:

Паситесь, мирные народы,
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы? –
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды –
Ярмо с гремушками да бич!

Или ещё «крамольнее»:

Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждёт;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперёд.

Буклет нашего Театра поэзии (на рисунке мы изобразили «сердце, выжженное глаголом»!)

А на ИХ (т. е. этих самых «наперстников разврата»!) хоровой возмущенный вопль «Не пущать!» – мы невинно возражали: «Как же-с-с не пущать-то, это ведь Пушкин-с, это ведь Лермонтов-с!» – и ОНИ отвязывались.

У меня есть одно яркое воспоминание, связанное с Пушкиным и его «Евгением Онегиным» (а также с выдающимся советским литературоведом Ю. Лотманом). Листая впервые томик работ Лотмана, я неожиданно наткнулся на анализ «школьного» четверостишия Пушкина из «Евгения Онегина»:

Зима! Крестьянин торжествуя,
На дровнях обновляет путь.
Его лошадка, снег почуя,
Плетётся рысью как-нибудь.

Хорошо знакомые с детства строки Пушкина никогда не вызывали у меня никаких вопросов. У Лотмана вызвали. Почему крестьянин «торжествует», а не просто, например, радуется? Почему он «обновляет путь», куда этот путь делся? Почему его лошадь снег «чует», а не видит? Почему она не может нормально идти, почему «плетётся… как-нибудь»? Лотман разъясняет: а) крестьянин торжествует потому, что выпавший снег «утеплил» поля и озимые посевы не вымерзнут; б) обновляет он путь потому, что глубокий снег полностью занёс просёлочные дороги (это вам не современный город); в) лошадка снег только чует и бежит как попало потому, что от первого белейшего деревенского снега она временно слепнет, и ей на глаза надевают кожаные шоры. И всё это означает, что Пушкин – не только великий мастер языка, рифмы, образа и т. д., но что в его поэзии нет ни одного СЛУЧАЙНОГО слова. Вот что такое, братцы, настоящий гений!